«Идеальное» государство Израиль

Как известно, древнегреческий философ Платон считал идеальным государством сравнительное небольшое и закрытое образование, со стражами и философами-правителями во главе. Свое такое предпочтение он объяснял следующим: небольшим государством значительно легче управлять, оно естественным образом как бы находится на виду и не таит в себе никаких деструктивных начал; закрытым же государству нужно быть для того, чтобы в него не попадали чуждые ему идеи и ценности. Платон подчеркивал, что увеличение государства возможно до тех пор, пока оно не перестает быть единым. 

Эту важную мысль Платон высказывает, но не объясняет, считая, по-видимому, что она и так понятна его современникам и компатриотам. Напомню, что философ имеет в виду древнегреческий полис — город-государство с центральной площадью, агорой, на которой регулярно собирались все граждане (за исключением рабов и женщин) для обсуждения основных насущных проблем и принятия важных решений. Иначе говоря, для первого социального мыслителя западноевропейской цивилизации, предложившего свою концепцию государства, единство последнего заключается в возможности власти обозревать и коммуницировать напрямую с гражданским обществом. Единым государство оказывается тогда, когда голос любого гражданина может быть услышан физически. Аристотель, критиковавший своего друга-учителя по многим философским вопросам, в первую очередь касающихся теории познания, в основных моментах соглашался с его социальными спекуляциями и даже одно время был воспитателем Александра Македонского, реализовав в определенной степени идею «философа-правителя». 

Следовательно, единое государство — это не слишком обширная, замкнутая, «прослушиваемая» территория с просвещенными правителями и четко определенным гражданским обществом. Последнее принимает активное участие в государственной жизни и четко понимает свою ценность, отграничивая себя от всех остальных — неграждан. 

Можно по-разному относиться к этой платоновской конструкции, учитывая к тому же ее возраст и крайне специфические обстоятельства, как личные, так и общественные, в которых она создавалась. У одних она вызывала резкую аллергию, как у Карла Поппера, объявившего Платона первым мыслителем тоталитарного толка, у других — заметные симпатии и желание создавать ремейки, как у Кампанеллы, Фихте или многочисленных авторов утопических проектов ХХ века. Однако как бы ни относиться этой платоновской спекуляции, именно она положила начало (как минимум на Западе, да и в исламских странах) социальному конструированию, обращенному в будущее. 

Отныне любая утопия, коих на Западе предлагалось десятки — от Кампанеллы и Мора до Маркса, — была фантазийным конструктом, который предлагал некое оптимальное устройство общества в будущем, как во времени, так и в пространстве. Конструированием социального идеала занимается, например, и Китай, который, используя исторические наработки, от своих легистов до западного марксизма и цифровых технологий, опираясь на ресурс «больших данных» (big data), строит «сообщество единой судьбы человечества». Начав с себя, по мысли властей КНДР, в Китае эксплуатация и неравенство должны быть окончательно заменены гармоничным распределением благ и обязанностей. 

Специфика идеи «Израиля как еврейского государства», которым в конце XIX века фанатично загорелся австрийский журналист Теодор Герцль (1860-1904), состоял в том, что этот проект будущего находился в прошлом, точнее — он был направлен на прошлое еврейского народа, потерявшего территориальную независимость, но не свою национальную идентичность, после разрушения Второго храма в 70 году до н. э., который подожгли римские солдаты (крайне интересно, что это произошло в тот же день 9-го Ава по еврейскому летоисчислению, когда армия вавилонского царя Навуходоносора разрушила храм Соломона).

С этого момента мечта о Сионе и возвращении на Землю обетованную, стремление вернуться к своему началу, так или иначе превращается в лейтмотив всей религиозной жизни евреев, и именно благодаря ему, рассеянные по миру в течение двух тысяч лет, евреям удалось сохраниться как нации. Во время литургий, праздников или домашнего застолья, во время масштабных или локальных действ, когда отмечались те или иные события, люди, вспоминая прошлое, возвращались к благой, «идеальной» эпохи до момента своего изгнания, каждый раз ритуально перенося это прошлое в настоящее. Этот ритуал для них остановил исторически текущее время и сделал то далекое прошлое перманентно-настоящим. Вот только один пример: в католической Испании, из которой Фердинанд и Изабелла изгонят евреев в 1492 году, в Польше или в Османской империи, при султане Мехмеде II (1432-1481), особенно в поздний период его правления, известного своей религиозной толерантностью (не столь важны сейчас ее причины), во время трапезы «народ книги» обращался в молитве к Богу, прося его о милосердии: «Смилуйся, Господь, Бог наш, над нами и над Израилем, народом твоим, и над Иерусалимом, городом твоим, и над горой Сиона, обителью славы твоей, и над храмом твоим <...> и отстрой Иерусалим, город твой, в скорости, в наши дни». 

Такие молитвы удерживали в сознании древний потерянный Израиль в качестве актуального события. Актуализировались место и время, когда и где народ сможет вернуться к своему естественному состоянию. Или, если угодно, при помощи ритуальной хирургии евреи вырезали историю рассеяния ради состыковки с утерянным во времени и пространстве началом. Но так или иначе, проект «Израиль» был, с одной стороны, всегда нацелен на конкретную территорию, что его отличало от западноевропейских утопий (οὐ-τοπος — «не имеющий места»), несмотря на многочисленные дебаты в период раннего сионизма об альтернативных местах переселения, как Уганда, Мадагаскар и т. п.; с другой — его будущее было уже заложено в прошлом, в «тексте» этой нации. Строго говоря, Израиль не был классической утопией, а представлял процесс актуализации памяти, которая в конце концов привела к созданию самого государства в 1948 году. 

Исторически ориентированным читателям эта эпопея может показаться удачным стечением обстоятельств, волей государств-победителей во Второй мировой войне, личной волей Сталина или Трумэна и т. д. или ранее Декларация Бальфура, все это факторы, понятно, сыгравшие важную роль в возвращении евреям государственности. Однако нас здесь интересует не столько эти внешние условия, без которых современный Израиль скорее всего бы не возник (или возник бы позже), а ментальная природа этого государства. 

Евреи, утратившие свою государственность с падением Второго храма, на долгий период оказались цивилизацией-номадом, единственной в своем роде, которая одновременно оказывала сильное влияние на другие народы, их принимавшие — не говоря, естественно, о таком фундаментальном событии, как возникновение христианства, — и вызывавшая постоянное подозрение. Еврей всегда оказывался под подозрением, потому что воспринимался — бессознательно или нет — другими историческими народами как агент, чье внимание не направлено на настоящее, hic et nunc. Еврейское настоящее находилось в библейском нарративе, в договоре с Богом, что в глазах христианских народов исключало эту нацию из конкретного исторического настоящего. Номадизм заставил евреев интериоризировать идею государства, но не отказаться от нее. Их место среди других народов было скорее инструментальным, оно напоминало иностранную валюту или ценные бумаги, которые в один прекрасный момент можно выгодно обменять: выпустить накопившуюся злость плебса, забрать их имущество, обвинить в ритуальном убийстве, в целом сделать из них то, что антрополог Рене Жирар назвал «козлом отпущения». 

При всем том не следует ставить знак тождества между сионизмом и (условно) классическим иудаизмом, идеями и чувствами, разделяемыми большинством представителей европейского еврейства, ашкеназами, или тем более сефардами. Мечта Герцля и его наиболее близких апологетов, круг которых сформировался после Первого сионистского конгресса, произошедшего в Базеле в 1897 году, состояла именно в политическом объединении евреев, людей, которые, как считал Герцль, представляли собой уже некое единое «духовное тело». Из этого последнего, физически представлявшего собой глиняный слепок с европейской культуры — что было правдой — «избранный народ» должен превратиться в политический конструкт нового типа. Самым главным в этом преображении сионисты считали отказ от состояния жертвы, от глубинного сознания вины, которое исторически сформировалось в этом народе в результате взаимодействия с христианской Европой. 

Политический еврей — это новый человек, чье интериоризированное молитвами и ритуалами государство выходит наружу, приобретая черты реальности. Отныне еврей более не должен чувствовать себя слабым, ущемленным, виноватым и главное — находиться под подозрением, всю эту гамму европейских самоощущений, соглашались все, кто симпатизировал идеям Герцля, необходимо сбросить так, как ящерица сбрасывает старую кожу. Макс Нордау, также знаменитый австрийский журналист и мыслитель, придумал даже новый термин: Muskeljude — «накачанный еврей», способный постоять за себя. Так, практически все начальные лидеры Израиля поменяют свои европейские идиш-фамилии на их ивритские эквиваленты: будущий премьер-министр страны Давид Грин станет Давидом Бен-Гурионом, Леви Школьник — Леви Эшколем, Голда Меерсон — Голдой Меир и т. д. 

Эта удивительная смена имиджа стала возможна только с выводом Израиля из интериоризированного состояния, как предмета молитвы и отдаленной мечты о прошлом-будущем, в конкретно понимаемый политический конструкт, где евреи осознают себя в качестве субъекта политического действия, в Muskelstaat. В этом последнем, следовательно, должны быть реализованы сразу две цели: возникновение нового политического субъекта и «хирургическое выбрасывание» истории рассеяния как периода подозрения и глубинного ощущения вины. Если позволить себе психоаналитическую метафору — к слову, сам Фрейд отрицательно относился к созданию Израиля на палестинских территориях, полагая, что исламский мир никогда с этим не согласится, — то возникновение своего государства освободило евреев от исторической травмы потери божественного (отцовского) дара — земли, которая им была определена Священным писанием. 

Впрочем, не все просвещенные еврейские авторы, которые, как тот же Фрейд, поддерживали идею создания государства in abstracto, проявляли одинаковый энтузиазм в поддержке политического сионизма. Так, например, Ахад Гаам (Ушер Гинцберг, 1856-1927), один из самых заметных публицистов эпохи и оппонент Герцля, призывал соплеменников уезжать в Америку, а Палестину рассматривать как «духовный центр», отмечая, что государство станет для них огромной ошибкой. Последователи Гаама организовались в движение «Брит шалом» (Завет мира), которые также призывали раз и навсегда отказаться от создания своего реального государства, а остаться народом, живущим в изгнании, но на дружественной территории, как Соединенные Штаты. 

Гаам концептуально проиграл Герцлю. Из предмета ритуала, молитв и грез государство евреев превратилось в реальность. Оно стало манифестацией их субъектности как политического актора — не слепо подчиненного более ходу истории, а в ней активно и непосредственно участвующего. Сегодня это событие можно интерпретировать по-разному: государство вернуло евреев в историю, заставив их стать ее субъектами или, наоборот, государство вывело евреев из истории, подобно тому, как Моисей вывел их из египетского плена, чтобы начать реализовывать библейский миф. Все зависит от точки зрения, на которой стоит интерпретатор. 

Но, как бы то ни было, существуют бесспорные аспекты, касающиеся природы еврейского государства. Первый: оно непосредственным образом формирует политическую субъектность живущих в нем евреев (возможно, и не только), освобождая нацию от европейской — этнической и социальной — маркировки как евреев. Маркировка, которая позже, при нацизме примет монструозные формы. Снятие этой маркировки привело к превращению евреев в граждан в изначальном, греческом смысле этого слова. В Европе были короткие периоды либерализма, например, после реформ и указов Фридриха Великого, когда подобная гражданственность была достигнута, но при этом евреи оставались вне политического поля. 

В этом смысле ситуация в Израиле определенно схожа с Россией, так как «русский (россиянин)» в глазах подавляющего большинства политического Запада является маркировкой «не-Запада», и только косвенным образом принадлежащего западному миру. «Русский» — это еврей с территорией, постоянно «угрожающий» самому источнику цивилизации. Если евреи угрожали Западу изнутри своим нежеланием полностью принять европейские социальные формы жизни, оставаясь, как считали многие европейские эксперты по иудаизму, в глубокой духовной обороне, то русские угрожают снаружи, неся перманентную опасность захвата западного пространства (идеологема, обширно эксплуатируемая сегодня политическим истеблишментом). 

Второй аспект: помимо исторического измерения еврейское государство, при том, что в нем и сегодня сосуществуют религиозная и светская составляющие, между которыми возникают конфликты по отдельным, часто бытовым вопросам, основано на идее «изначального договора» с Богом, следовательно, на бесконечном будущем, в которое это государство нацелено. Израиль — государство будущего в том плане, что ему только предстоит сконструировать себя под «изначальный идеал», с которого началась история еврейского номадизма. 

Опять же, мы можем провести известные параллели с Россией, чьи народы, за исключением природных номадов, не знали проблемы полной потери территории (сталинскую практику переселения народов мы здесь оставляем в стороне), но где на протяжении всей истории, вплоть до большевиков и после них, задача идеального социального конструкта стояла всегда. Если евреи не вписывались в европейское правовое (и религиозное) пространство по указанным выше причинам, то русские не могли в него вписаться по причине принципиально иной ценностной расстановки акцентов. На Западе главенство Закона, и государства как его манифестации, является становым хребтом европейской цивилизации, в России выше закона находится благодать. Как в одной и той же системе ценностей согласовать безличностный закон и благодать, так, как она понимается православным сознанием, есть, пожалуй, самый сложный вопрос для России как государства.